Стыд и ярость боролись в Кавинанте, но он не мог найти для них выхода. Ему хотелось заорать через решетку: «Это незаразно! Это не моя вина!» Но горло у него было сжато спазмом; он не мог высвободить заключенный в нем крик. Наконец он смог только промямлить: «Выпустите меня. Я пойду пешком».

Шериф Литтон внимательно посмотрел на него, потом сказал помощнику:

— Ладно. Выпустим его прогуляться. Может, он попадет в аварию.

Они как раз только что миновали выезд из города.

Помощник остановил машину возле обочины, и шериф выпустил Кавинанта. Мгновение они вместе стояли в ночи. Шериф внимательно посмотрел на него, как будто пытаясь оценить его способность принести вред. Затем Литтон сказал: «Иди домой. И оставайся дома». Потом вернулся в машину. Она развернулась с громким пронзительным скрежет ом и покатила к городу. Мгновение спустя Кавинант выпрыгнул на дорогу и закричал вслед удаляющимся огонькам: «Гадкий, грязный прокаженный!» В темноте огоньки выглядели как кровь.

Его крик, казалось, не потревожил тишину. Он повернулся и пошел к Небесной Ферме, чувствуя себя маленьким, как будто немногочисленные звезды на светлом небе насмехались над ним. Ему предстояло пройти десять миль.

Дорога была пустынной. Он двигался в тишине, как если бы его окружала полная пустота: хотя он шел по открытой местности, он не улавливал ни шума травы от ветра, ни ночных разговоров птиц или насекомых.

Из-за тишины он чувствовал себя глухим, одиноким, беспомощным, как будто сзади его настигали хищники.

Это было заблуждением! Протест поднялся в нем как вызов; но даже для него самого он звучал глухим стоном отчаяния, состоящим из поражения и упрямства. Он мог слышать сквозь него, как эта девушка кричала Берек! подобно сирене из ночного кошмара.

Затем дорога пошла через рощу из частых деревьев, которые закрывали тусклый свет звезд. Он не мог ощущать ногами дорогу; был риск заблудиться, упасть в канаву, пораниться о дерево. Он старался сдерживать шаг, но опасность была слишком велика, и он наконец был вынужден идти, вытянув перед собой руки и нащупывая дорогу при каждом шаге, как слепой. Пока он не добрался до края леса, он двигался как заблудившийся, как во сне, в испарине и прозябший.

После этого он заставил себя идти твердым шагом. Его подгоняли крики, несущиеся ему вслед: Берек! Берек! Когда, наконец пройдя долгие мили, он достиг поворота дороги на Небесную Ферму, то почти бежал.

В заповеднике своего дома он включил все огни и запер все двери.

Распланированная строгость его жилища приняла его в себя с догматичной неутешительностью. Взгляд на кухонные часы сказал ему, что уже за полночь. Новый день, воскресенье — день, когда другие идут в церковь. Он заварил кофе, сбросил куртку, галстук и рубашку, потом принес дымящуюся чашку в комнату. Там он устроился на диване, поправил портрет Джоан на кофейном столике так, чтобы она смотрела прямо на него, и сел, обхватив колени руками, пережидая кризис.

Ему был нужен хоть какой-то ответ. Все его ресурсы были исчерпаны, и он не мог продолжать жить как раньше.

Берек!

Крик этой девушки, и саднящий звук аплодисментов публики, и оскорбления шофера отдавались в нем как заглушенные толчки в глубине земли. Самоубийство маячило со всех сторон. Он был в ловушке между безумным заблуждением и угнетающим отношением к нему со стороны окружающих людей. Гадкий, грязный прокаженный!

Он сжал себе плечи и напрягся, стараясь успокоить судорожно забившееся сердце.

Я не могу этого вынести! Кто-нибудь, помогите мне!

Вдруг зазвонил телефон — звонок хлестнул по его сознанию как бич.

Разболтанно, как плохо соединенная куча вывихнутых костей, он вскочил на ноги. Но потом остановился без движения. Ему не хватало мужества снова встретиться с враждебностью и проклятиями.

Телефон прозвенел снова.

Дыхание застряло у него в легких. Джоан, казалось, упрекала его из-за стекла рамки на столе.

Еще звонок, настойчивый, как стук кулаком по столу.

Он шатнулся к телефону. Схватив трубку, он крепко прижал ее к уху.

— Том? — слабый печальный голос вздохнул. — Том, это Джоан. Том? Я надеюсь, что не разбудила тебя, я знаю, что слишком поздно, но мне надо было позвонить. Том… Кавинант стоял прямо, застыв, весь внимание, сжав колени, чтобы не упасть. Челюсти его двигались, но он не издавал ни звука. Горло его схватило спазмом, перекрыло, и легким стало не хватать воздуха.

— Том? Ты слышишь? Алло! Том? Пожалуйста, скажи что-нибудь. Мне нужно поговорить с тобой. Мне так одиноко. Я так скучаю по тебе. — Он мог разобрать волнение в ее голосе.

Грудь его с трудом поднималась, как в удушье. Внезапно он преодолел препятствие в горле и глубоко вдохнул, издав звук, похожий на всхлип. Но все еще не мог выдавить не слова.

— Том! Пожалуйста! Что с тобой?

Казалось, его голос кто-то схватил смертельной хваткой. В отчаянном стремлении вырваться из захвата, ответить Джоан, удержать ее голос, чтобы она не повесила трубку, он взял аппарат в руки и направился обратно к дивану, надеясь, что движение снимет спазм, сжавший его горло, поможет снова обрести контроль над голосовыми связками.

Но принятое решение оказалось неверным. Телефонный шнур обернулся вокруг его лодыжки, и когда он резким рывком двинулся вперед, то споткнулся и упал головой на кофейный столик, ударившись при этом лбом прямо о его угол. Когда он затем свалился на пол, то, казалось, все же почувствовал свой удар.

И в тот же момент перестал что-либо видеть. Но все еще прижимал телефонную трубку с своему уху. Посреди белесого пространства, поглотившего все окружавшие его звуки, был ясно слышен голос Джоан. Он становился срывающимся, сердитым.

— Том, я серьезно. Не делай мне хуже, чем всегда. Ты не понимаешь? Я хочу сказать тебе… Ты мне нужен. Скажи что-нибудь, Том. Том!

Умоляю тебя, скажи что-нибудь!

Затем громкий нарастающий гул в его ушах смыл ее голос. Нет! пытался кричать он. Нет! Но он был беспомощен. Нарастающий грохот накрыл его, как селевой поток, и унес прочь.

Глава 3

Вызов

Гул отдалился и стал звучать тише, при этом как-то изменилась и та пустота, которую он видел. На волнах этого звука вверх взметнулось серо-зеленое облако свежескошенной травы и накрыло его как воздушной пеленой. Зелень была ему противопоказана, и он чувствовал, что задыхается в ее душном сладком зловонии — запахе эфирного масла. Но нота гудения, заполнявшая его уши, выросла, более сосредоточилась, стала более высокой тональности. Капельки золотистого цвета стали просачиваться сквозь зелень. Потом звук стал мягче и каким-то жалобным, затем еще выше, так, что стал низким человеческим стенанием. Золото стало возобладать и полностью вытеснило зелень. Теплое, мягкое свечение наполнило его глаза.

По мере того как окружавший его звук все больше и больше превращался в женскую песню, золотистый цвет становился все более насыщенным и более глубоким, убаюкивая его, как будто мягко перенося его в поток поющего голоса. Мелодия вплеталась в свет, придавала ему текстуру и форму, осязаемость. Слишком беспомощный чтобы поступить иначе, он уцепился за этот звук, сконцентрировался на нем, напряженно оставив рот открытым в протесте.

Постепенно пение обретало более четкие очертания. Его гармонический рисунок становился строже, более суровым. Кавинант чувствовал себя увлекаемым вперед, спешащим погрузиться в поток пения. Молебенно изгибаясь, она формировала слова.

Будь праведным, Неверящий —

Ответь на наш зов. Жизнь — это Даритель,

Смерть — заканчивает все.

Обещание — должно быть только правдивым,

И бремя исчезает

Если обещание выполнено;

Но у предателей веры

И безверных служителей

Глубины души покрывает тьма.

Будь праведным, Неверящий —

Ответь на наш зов. Будь праведным.